В рамках данной статьи предполагается рассмотреть некоторые проблемы, касающиеся периодизации германской истории 1871–1918 гг., употребляемых в отношении ее дефиниций, а также имеющихся в историографии и публицистике оценок внутренней и внешней политики Германии, в том числе в контексте влияния соответствующих традиций на последующие события ее истории после 1918 г.

Единое германское государство, возникшее в результате политики «железа и крови», традиционно называется вильгельмовским рейхом. Естественно, возникает вопрос – какой из Вильгельмов имеется в виду? И сам собой приходит ответ, отсылающий нас к фигуре первого кайзера объединенной Германии – Вильгельма I. Насколько, однако, оправдана такая персональная атрибуция? Во-первых, его правление продолжалось сравнительно недолго, и влиянием его личности никак не могут быть объяснены процессы, которые развертывались в Германии в период после 1888 г., а этот период был богат такими событиями и проблемами, которые Вильгельм I явно не мог ни предвидеть, ни тем более оставить какие-то рецепты реагирования на них. Во-вторых, что даже более важно, корону германской империи ему буквально навязали, до конца жизни он ощущал себя более пруссаком, чем немцем, и с большим подозрением относился к тем новым реалиям, которые принесло с собой Reichsgründung (основание империи).

Подлинным создателем нового государственного образования был канцлер Отто фон Бисмарк, и потому было бы логично называть его бисмарковским рейхом. Однако обстоятельства ухода «железного канцлера» с политической сцены свидетельствовали о том, что далеко не все характерные для него подходы и принципы окажутся востребованными при его преемниках. Так и случилось: политический курс, который был избран при новом кайзере – Вильгельме II, обнаружил существенные отличия от того, что было характерным для эпохи Бисмарка. В этой связи имело бы смысл разделить историю Германии 1871–1918 гг. на два периода: условно говоря, бисмарковского рейха и вильгельмовского рейха (в данном случае имеется в виду не первый кайзер, а его внук). Попробую обосновать эту периодизацию.

Что представлял собой бисмарковский рейх? Известна формула К. Маркса о «военном деспотизме» с ограничительными добавками («обшитый парламентскими формами», «бюрократически сколоченный» и т.д.)¹. Действительно, это верно: полномочия народного представительства в виде рейхстага были весьма ограниченными, однако тот факт, что он выбирался на основе всеобщего избирательного права, делал его достаточно точным и наглядным «экраном» общественного мнения и позволял вести гласный диалог с властями. Критика в их адрес, на которую, как правило, адекватного ответа не находилось, вела к тому, что авторитет правящей элиты неуклонно эродировал, и на каждых следующих выборах силы, выступавшие с критикой в ее адрес, столь же неуклонно повышали свой «рейтинг» и влияние. Разумеется, внося в конституцию Северогерманского союза принцип всеобщего избирательного права и сохранив его в общегерманской монархии, Бисмарк меньше всего думал о том, чтобы воплотить в жизнь идеалы либерализма. Парадоксальным образом мотивом в данном случае было желание раз и навсегда покончить с либералами и их влиянием. Вероятно, образцом для него в этом замысле служил пример Франции, где диктатура Наполеона III была санкционирована всенародным референдумом, на котором масса малограмотного (тем более в отношении тонкостей политических программ) крестьянства проголосовала за традиционные консервативные ценности, к которым апеллировал тамошний наследник великого императора².

Расчет в применении к германским реалиям не оправдался; вернее, он оправдался только в районах с преобладанием помещичьего землевладения. Биограф Вилли Брандта приводит рассказ его деда о том, как проходило голосование в мекленбургской глубинке: управляющий имением, угостив крестьян шнапсом и, очевидно, проинструктировав, где нужно ставить крестик в бюллетене, строил их в очередь, отмечал, кто за кем этот бюллетень получает, и строго следил, чтобы «избиратели» не бросали их в большую кастрюлю без крышки, которая заменяла урну, а аккуратно клали заполненные бюллетени один поверх предыдущего, так что при подсчете можно было точно определить, кто нарушил инструкцию. Разумеется, потенциального «оппозиционера» ждали серьезные неприятности, а потому таковых не находилось³.

В городской среде манипуляции такого рода осуществить было не в пример труднее. В результате уже после первых общеимперских выборов, которые проходили в атмосфере эйфории от выигранной войны и достигнутого единства страны, в рейхстаге оказался лидер социал-демократов Август Бебель, который во всеуслышание заявил о своей солидарности с парижскими коммунарами. В яростных нападках на него объединились и консерваторы, и либералы; А. Бебель и его однопартиец В. Либкнехт получили два года заключения в крепости, однако популярность социал-демократов росла неудержимо. Не помог и принятый в 1878 г. «закон против социалистов». На последних перед войной выборах 1912 г. за СДПГ (так партия стала называться с 1890 г.) проголосовало уже свыше трети электората.

Вполне возможно, что популярность социал-демократов в рабочей среде выросла бы еще больше, если бы не проведенные при Бисмарке меры социального законодательства (пенсии, пособия по временной нетрудоспособности и т.д.). Известна фраза одного из его министров: «Отныне мы все социалисты». Имелся в виду, разумеется, не социализм в марксистском понимании (ликвидация частной собственности, свободного предпринимательства и т.д.), а нечто, что предвосхищало практику «социального рыночного хозяйства», существующую ныне в ФРГ.

Разрядке социальной напряженности способствовал и бурный рост экономики, благодаря которому Германия вышла на второе место в мире по уровню производства (после США), обогнав прежнюю «мастерскую мира» – Великобританию. По поводу источников этого роста есть разные точки зрения. Широко распространено мнение, что значительную, если не главную, роль сыграла здесь полученная от Франции контрибуция. На деле стимулированная этим вливанием волна «грюндерства» окончилась полным крахом, и финансовые активы обанкротившихся немецких фирм благополучно мигрировали обратно в Париж и отчасти в Лондон – две столицы империи Ротшильдов. Подлинный «взлет» германской экономики последовал позднее. Когда именно – по этому поводу тоже нет консенсуса. Чаще всего называется середина 90-х годов ХIХ в.⁴ Не будучи специалистом по экономической истории, трудно дать здесь собственную оценку. В любом случае – вряд ли этот рывок был бы возможен без тех мер стимулирования, которые были начаты при Бисмарке и которые обеспечили развитие промышленности на самой передовой, инновационной (а не имитационной) технической базе (патентное законодательство, защита торговой марки и т.д.). Более того, Германия оказалась первой в том, что ныне называют интеграцией науки и производства. Наконец, именно в Германии впервые стали осуществляться, говоря современным языком, национальные проекты. Упомянем лишь один пример: строительство сети водопровода и канализации Берлина, благодаря которому столица оказалась избавленной от периодических эпидемий холеры и прочих инфекций. Заметим, что этот проект, занявший три десятка лет, был инициирован крупнейшим немецким ученым – естествоиспытателем Рудольфом Вирховым, который был к тому же активным деятелем (и основателем) Партии свободомыслящих, находившейся в самой жесткой оппозиции к властям и лично к Бисмарку. В 1865 г. – еще в прусском ландтаге – их полемика приняла такой характер, что Вирхов был вызван на дуэль; конфликт завершился тем, что ученый-политик принес извинения, не отказавшись в то же время от существа своей критики в адрес Бисмарка; последний отозвал свой вызов⁵. Весьма характерный эпизод для германской политики при «железном канцлере»: с одной стороны, жесткая реакция на инакомыслие, а с другой – готовность отступить при наличии готовности к компромиссу у партнера, а самое главное: политические разногласия не помешали поручить оппозиционеру крупный общегосударственный проект.

Что поменялось в империи Вильгельма II по сравнению с империей Бисмарка? На первый взгляд, обозначился тренд к определенной либерализации режима: в 1890 г. был отменен «закон о социалистах», причем толкуется порой это так, что имел место острый конфликт между кайзером и канцлером, который упорствовал в намерении этот закон сохранить и даже ушел в отставку в знак протеста, когда это намерение не осуществилось. Думается, что степень разногласий между Вильгельмом и Бисмарком в данном случае существенно преувеличена. Последний был способен и сам корректировать свои позиции – как это случилось в отношении другой репрессивной практики, им примененной против политического католицизма, – культуркампфа. Показательно, что, будучи уже отставным политиком, Бисмарк, как пишет один из его биографов, «выступил с удивительным признанием: он-де предоставил в конституции империи слишком много власти короне в ущерб рейхстагу, тогда как парламентам необходима свобода, чтобы выступать с обоснованной критикой, предупреждениями, и даже при определенных условиях формировать правительство»⁶. Мотивы такого «признания» очевидны: после отстранения от власти экс-канцлер стал объектом всевозможных придирок и преследований, или, по словам того же биографа, «сам на собственной шкуре ощутил пороки автократической системы правления». Если эта система не пощадила даже самого основателя, то тем меньше на снисходительность могли рассчитывать ее противники. Определенные изменения произошли лишь в методах борьбы против «врагов государства»: созданный Бисмарком «рептильный фонд», ранее использовавшийся для финансирования журналистов в консервативных и либеральных изданиях, стал средством подкупа и отдельных публицистов из «левой» прессы. Яркий пример приводит в этой связи авcтралийский историк Р. Флетчер в монографии, посвященной ревизионизму в германской социал-демократии: редактор одного из ее ведущих печатных органов получал прямые субсидии из банковских и правительственных источников за свои ура-патриотические и антибританские статьи⁷. Впрочем, и Бисмарк не чурался доверительных контактов с лидерами «Всеобщего немецкого рабочего союза» – организации, поначалу конкурировавшей с марксистами, но впоследствии объединившейся с ними⁸.

Если в том, что касается внутренней политики Германии, различия между периодами до и после 1890 г. были минимальными, то в области внешней политики был налицо резкий контраст. Бисмарк, думается, был искренен, говоря об объединенной Германии как государстве, удовлетворенном своим новообретенным статусом в международной системе («saturierte Staat»⁹). Это не означало некоего изоляционизма и/или отказа от соперничества с другими европейскими «центрами силы», если употреблять современный вокабуляр. Напротив, понятие какой-то «общеевропейской идентичности» было ему чуждо. Характерно в этом смысле его ироническое высказывание в доверительной корреспонденции с кайзером, относящееся к 1876 г.: «Слово “Европа” я слышу всегда в устах тех политиков, которые что-то требуют от других держав, но не решаются потребовать этого от своего имени»¹⁰. Напрашивающаяся аналогия – с идеологией голлизма: Европа национальных государств без четких и раз и навсегда определенных блоковых структур, развитие которой определяется постоянно меняющимся балансом сил. Проецируя на современность, Бисмарка можно было бы назвать типичным «евроскептиком».

Не менее скептически он был настроен и в отношении заморской экспансии. Опять-таки, думается, он был искренен, говоря, что вся Африка не стоит жизни одного прусского гренадера¹¹. Как представляется, он прозорливо уловил общемировой тренд перехода от классического колониализма с его жестким административным и прочим контролем метрополией (при исключении прочих конкурирующих акторов) зависимых территорий – к тому, который воплотил собой формулу, впервые выдвинутую на рубеже веков американским государственным секретарем Дж. Хеем: «Открытые двери и равные возможности»¹². Авторство этой формулы-доктрины неслучайно: располагая несомненными конкурентными преимуществами, США не нуждались в том, чтобы отгораживать для себя и монополизировать какую-то часть мирового рынка, тем более что он был уже поделен между «старыми» колонизаторами. Американские «неоколонизаторы» претендовали на захват всего этого рынка в целом и вытеснение с него конкурентов не военно-административными, а именно рыночными методами, попутно облекая себя аурой пацифистов и сторонников независимости стран «третьего мира» (если употреблять этот возникший позднее термин). Надо сказать, что потенции Германии в рамках той модели мира, которая определялась бы формулой «открытых дверей и равных возможностей», ничуть не уступал бы американским, а возможно, и превосходил их. Технические инновации, являвшиеся одним из козырей товаров «made in USA», опирались в Германии на более солидную собственную научную и экспериментальную базу, чем это имело место в США, где ведущие фирмы зачастую просто использовали и внедряли зарубежные (в том числе и немецкие) разработки. Первенство в борьбе против «старого» колониализма Германии могло бы обеспечить и то обстоятельство, что позиция США была достаточно противоречива: «доктрина Хея» не отменяла «доктрину Монро», которая как раз «закрывала двери» на американский континент всем прочим державам-конкурентам. Германию в такой непоследовательности, а по сути, в лицемерии, упрекнуть было бы трудно. Конечно, можно с полным основанием усомниться, смогла бы ли немецкая инициатива в духе идеи «открытых дверей и равных возможностей» изменить всю систему международных отношений, но определенный моральный авторитет ее протагонистам она бы наверняка принесла и, возможно, даже предотвратила бы дрейф к мировой войне.

Вместо этого германские политики, сменившие Бисмарка, приняли правила «старого колониализма», вступив на путь захвата еще не поделенных территорий и передела уже сложившейся карты колониальных завоеваний. Этот курс, оформленный в терминах «мировая политика» (Weltpolitik) и «строительство флота» (Flottenbau), создавал Германии заслуженную репутацию нарушителя статус-кво и потенциального агрессора, причем в отсутствие каких-либо союзников и без всяких перспектив на успех.

Особо следует остановиться на влиянии «нового курса» германской политики на германо-российские отношения. Бисмарк отнюдь не был русофилом. Однако он не был и русофобом. Россию он рассматривал как равноправного члена «европейского концерта», державой, с которой могут возникать определенные осложнения, но которую нельзя считать экзистенциальной угрозой для Германии. Новые архивные свидетельства, введенные в научный оборот В.С. Дударевым, опровергают точку зрения о Бисмарке как противнике прусско-российского сотрудничества». Более того, как выясняется в свете этих документов, Бисмарк сам проявлял инициативу в налаживании сотрудничества и был склонен рассматривать Россию как союзника, причем более предпочтительного, чем Австрия¹³. Принципиально его позиция не изменилась и после 1871 г., когда объединение Германии уже свершилось. В этом отношении он вступил в конфликт с представителями тех сил, которые, опьяненные военными и экономическими успехами нового рейха, вступили на курс экспансии и агрессии, в том числе и в восточном направлении. Расстановку сил в правящих кругах в первые годы правления Вильгельма II точно описывает немецкий историк В. Лот: «Начальник Генерального штаба, граф Альфред фон Вальдерзее, который с 1887 г. выступал за превентивную войну против России, оказался по этому вопросу в жесткой конфронтации с Бисмарком, но именно он (Вальдерзее) пользовался доверием у молодого монарха. Именно Вальдерзее убедил кайзера высказаться против займа на финансирование железнодорожного строительства в России, в пользу которого выступал Бисмарк»¹⁴.

Сама отставка Бисмарка стала следствием интриг, в ходе которых его обвинили в недооценке «российской угрозы». Биограф Вильгельма II приводит в этой связи характерный эпизод: «Вильгельму попали на глаза донесения о передвижениях российских войск в окрестностях Киева, и он решил, что речь идет о военных приготовлениях против Австрии. Он запросил мнение Бисмарка, но тот не торопился с ответом. По его мнению, не было никаких оснований паниковать, а тем более поднимать панику у австрийцев передачей им вышеупомянутых донесений. Вальдерзее и Вильгельм пришли к выводу – канцлер во власти старых пророссийских традиций…»¹⁵.

Последующие маневры Вильгельма и его министров в отношении России свидетельствовали о том, что она стала восприниматься как некая второстепенная, несамостоятельная величина в европейской политике, которая была обречена на роль вассала либо Германии, либо Антанты. Это способствовало тому, чтобы Германия решилась на объявление войны России, явно не исчерпав всех дипломатических возможностей урегулирования кризиса. Роковую роль сыграла при этом и русофобская позиция руководства немецкой социал-демократии. За кредиты на войну с Францией социал-демократические депутаты рейхстага вряд ли проголосовали бы, а вот война с Россией была в программе еще «Союза коммунистов», руководимого К. Марксом и Ф. Энгельсом. С тех пор европейские реалии коренным образом изменились, но программа немецких социал-демократов осталась прежней. Не далее, как в 1867 г., выступая в Северогерманском рейхстаге, один из лидеров социал-демократов В. Либкнехт угрожал России вторжением на ее территорию «500-тысячной» армии якобы для защиты прав немецкого меньшинства в прибалтийских («остзейских») провинциях¹⁶.

Отмечая инициативную роль Германии в развязывании Первой мировой войны и империалистические цели, которые она в ней преследовала, было бы неверным считать эти цели неограниченными – по аналогии с теми, которые определяли политику нацистского руководства. В этой связи можно выразить определенное недоумение по поводу упорного повторения в российской историографии неверного перевода названия известной книги Фрица Фишера «Griff nach Weltmacht», в том числе и в титуле недавно появившегося долгожданного его русскоязычного издания¹⁷. Это никак не «рывок к мировому господству», иначе автор употребил бы слово «Weltherrschaft». Говоря о стремлении вильгельмовского рейха к достижению статуса Weltmacht, он имел в виду, прежде всего, его колониальные амбиции в смысле создания империи по образцу британской или французской.

Что касается России, то ее противоречия с Германией в предвоенный период по своей интенсивности намного уступали англо-германским и франко-германским, и этот фактор имел свою релевантность также и для военного периода, и для германского планирования на послевоенный период. Заслугой российского историка Б.И. Грекова, существенно дополнившего в этом отношении книгу Фишера, можно считать трактовку взглядов одной из ведущих фигур в экономике и политике Второго рейха – Вальтера Ратенау. Это был ярый экспансионист, уверенный в победоносном для Германии исходе войны, но при всем при этом он считал, что Россия должна будет играть «значительную роль в контролируемой Германией Европе», причем имелось в виду, что «мы можем финансировать Россию»¹⁸. Идея германо-российского (в новых обстоятельствах – германо-советского) сотрудничества была реализована позднее в Рапалльском договоре – и не случайно, что с германской стороны наиболее активную роль в его выработке сыграл именно В. Ратенау. И опять-таки неслучайно, что именно Ратенау пал жертвой заговора крайне правых кругов, близких к национал-социализму. Для этих кругов ни о каком сотрудничестве с восточным соседом не могло быть и речи; в идеологии и практике гитлеровского режима экспансионизм приобрел характер ничем не ограниченного «рывка к мировому господству», что, повторим, не было характерно для вильгельмовского рейха.

Одна из первых дискуссий немецких историков после разгрома и краха нацизма последовала вскоре после выхода книги Фридриха Майнеке «Немецкая катастрофа». Его вывод о прямой линии преемственности между Вторым (1871–1918 гг.) и Третьим рейхом был оспорен Герхардом Риттером, который объявил гитлеровский режим отрицанием и противоположностью всей прежней германской истории, в особенности же – консервативных прусско-германских традиций и практик¹⁹. На наш взгляд, в корректировке нуждаются обе точки зрения. Консерваторами были и Бисмарк, и Вильгельм II, но, как мы пытались показать, в сфере внешней политики их цели и методы существенно различались. Ввиду этого, вряд ли имеет смысл конструировать линию преемственности между бисмарковским рейхом и Третьим рейхом. С другой стороны, такая линия, безусловно, связывает Третий рейх и вильгельмовский рейх, хотя говорить об их тождественности или прямом «перетекании» одного в другой с кратким интервалом в виде Веймарской республики было бы также недопустимым упрощением.